До самой ночи Тарзан и Робинзон гуляли по винограднику, общались и выпивали, узнавая друг друга получше, обсуждали планы по виноделию и делились бесценным опытом выживания на острове. Закончилось всё предсказуемо – оба нажрались и отрубились под виноградными лозами.

Утром они встали с похмельем, и с горем вынуждены были признать, что бутыль пуста. У Тарзана вновь испортилось настроение, но Робинзон что-то учуял, остановил завывания нового друга, и, словно пёс, пошел носом вперед сквозь заросли. Тарзан тоже что-то чуял, читатель в курсе, что обоняние у царя джунглей было не в пример лучше, чем у цивилизованного человека. Но тут опыт значит больше, чем физические данные – Робинзон умел вынюхивать бухло лучше всех не то что на острове – в мире.

Отодвинув очередную лозу, он чуть не упал в яму, Тарзан подхватил его в последнюю минуту. Из ямы пахло так, словно это был погреб с вином. Так оно и было. Яма была с глиняными стенками, метр в диаметре и столько же в глубину, и она была заполнена красноватой ароматной жидкостью. Над ямой кружили стайки мух, вдыхали пары, потом, набравшись смелости, собирались клиньями и шли в атаку на пауков.

- Это же вино! – воскликнул Робинзон, - Ягоды падали сюда и бродили прямо в яме!
Он упал на колени и стал лакать из ямы. Вкус был терпкий и сладкий, градус, казалось, низким, но это обманчиво – уже через минуту ему стало хорошо. Он оторвался от вина, и увидел, что Тарзан пьет, буквально погрузив голову в напиток, так, что торчали только уши. Аккуратно он за уши вытащил друга, пока тот не захлебнулся.

- Вот это водяра! – восхищенно сказал Тарзан, - Давай делать такую!
Глупо было отказываться. Половину дня они провели выпивая, а дальше их начало глючить. Робинзон сидел и наблюдал, как в небе проплывают корабли, у них не было парусов, они палили друг в друга лучами света, падая в океан. Потом по острову прошла толпа людей с изъеденными лицами, требуя какие-то мозги. Пробежала стая кентавров, бросилась в атаку на гигантского ящера, и была им съедена. Робинзон сидел, вжавшись в землю и дрожа.

Тарзан в это же время наблюдал иную картину: какие-то гиены, одетые в костюмы с галстуками (хотя откуда ему было знать, что такое галстук?) подходили и устраивали аукционные торги за его вино. Победившая гиена с визгом плюхнулась в вино, вызвав негодование царя Джунглей. В попытке защекотать гиену, он сам изрядно намок, а дальше ему привиделась красивая самка обезьяны, которая просила у него какой-то там айфон и делала прозрачные намеки на дружбу.

- Это какой-то глюковин! – пробормотал Робинзон, слегка очнувшись. Так и порешили назвать вино. А далее они решили, что тут надо построить город, назвать его Виноград, а столицу острова назвать Центроградом. Тарзан сказал, что никуда не уйдет от этой ямы, будет защищать ее от гиен.
- Тогда ты будешь мэром Винограда! – заявил Робинзон, - Я пойду в столицу, приведу сюда народ на строительство, мы принесем инструменты и бочки под вино. Ты же сможешь обеспечивать нам по десять-пятнадцать бочек за сезон?

Тарзану мысль понравилась. Он кивнул. Ему почему-то казалось, что он сможет и двадцать и тридцать бочек делать, так обширен был виноградник. На том и порешили. Робинзон набрал полный желудок и еще три бутыли глюковина, обнял друга, и отправился в обратный путь. Идти он решил вдоль берега, чтобы не заплутать, Тарзан вновь указал ему путь Туда, и Робинзон пошел в обратный путь.

Пока он шел, ему еще долго были слышны вопли Тарзана: «Любо, братцы, любо…», но Робинзон грустил. Вот ведь, ему вечно выпадают самые тяжелые испытания. Шататься по джунглям, идти, искать это море, потом вдоль берега тащиться домой, в то время, как его друг просто лежит в луже с вином и пьет в свое удовольствие.

- Никто меня не любит. – жаловался Робинзон пролетающей стрекозе, прикладываясь к бутылке. Вино действовало. В небу кружились птицы и кабаны, и всем было наплевать на бедного, измученного Провидением Робинзона.

- И ведь кем окружен, а? – спросил он у лягушки, глубокомысленно жующей котлету на тропинке, - Хоть бы одна душа, с которой можно было поговорить! Нет ведь, одни только пьяницы, лентяи и жабы!
Он пнул лягушку, та с громким мычанием улетела в отпуск. Робинзон уже час как был пьян в стельку, однако упорство заставляло его идти дальше, с пути он чудом не свернул, а пить, само собой, не прекратил. И тут стало вечереть и начались сильные глюки. В какой-то момент ему почудился лев с головой Тарзана, тот облизывался, глядя на Робинзона, и, чисто на всякий случай, тот по лестнице залез на вершину дерева, где и заснул.

Утром он с дерева упал, от чего и проснулся, глядя в голубое небо через зеленые ветви дерева. Сие положение было неприятным и обидным, надо было как-то оправдаться.

- Как же хорошо лежать на траве и смотреть в небо! – воскликнул он.
- Добр-рое утр-ро, Р-робинзон! – прокартавил кто-то прямо на ухо нашего философа.
Он дернул головой и увидел сидящего на ветке попугая. Тот смотрел на Робинзона добрыми глазами, слово пытаясь этим самым заставить поверить в свое существование.

- Привет, глюк! – ответил Робинзон глюку.
- Добр-рое утр-ро, Р-робинзон? – вопросительно и удивленно уточнил попугай.
- Да, да, добр-рое утр-ро. – передразнивая глюка и вставая сообщил Робинзон. – Ты еще что-то говорить умеешь?
- Добр-рое утр-ро! Добр-рое утр-ро! – довольно отвечал попугай. Этот глюк нравился Робинзону куда больше, чем вчерашний лев.
- Пойдешь со мной? – Робинзон подставил глюку плечо, - Я тебе дома зерна дам, а еще бухла налью.
- А чего не пойти? Пойду. – согласился попугай.

Спустя час они болтали как старые друзья и пили на пару. В лексиконе попугая прибавилось слов, причем, в основном нецензурных, вызванных тем, что берег никак не появлялся. В итоге, добив все три бутыли с вином, к вечеру они вышли к морю, но это был не туд, а, судя по положению солнца, юг. Ну и ладно, ближе идти к столице. Обрадованный Робинзон упал на землю и захрапел, а глюк сел на ветку и, раскачиваясь, стал насвистывать пятую симфонию Бетховена. Да, дорогой читатель, именно этот глюк написал ее за полторы сотни лет до самого Людвига Ван, но не стал бежать с ней консерваторию и требовать, чтобы все ее играли, он довольствовался своим скромным исполнением.